Ах, это всего лишь роман! «‹…› Это всего лишь „Цецилия“, или „Камилла“, или „Белинда“, — или, коротко говоря, всего лишь произведение, в котором выражены сильнейшие стороны человеческого ума, в котором проникновеннейшее знание человеческой природы, удачнейшая зарисовка ее образцов и живейшие проявления веселости и остроумия преподнесены миру наиболее отточенным языком»[87].
Романы Джейн Остин занимаются именно этим. Задумайтесь, что происходит в «Эмме», особенно в том эпизоде, где Эмма бездумно грубит бедной старой мисс Бейтс, и в следующем за ним диалоге. Мистер Найтли старше Эммы; она восхищается им, не подозревая, что растущее в ней чувство — это любовь. И она глубоко смущена, когда он говорит ей:
— Будь она равна вам по положению… но, Эмма, подумайте, дело с нею обстоит совершенно иначе. Она бедна! Она, рожденная в богатстве и довольстве, вынуждена терпеть лишения, и если она доживет до старости, возможно, ее ожидает еще большая нищета. Ее положение должно было бы внушить вам сострадание к ней. Вы поступили скверно, очень скверно! Вы, которую она помнит еще малышкой, вы росли у нее на глазах! Она помнит времена, когда заслужить ее внимание было для вас честью… И вот теперь вы у всех на глазах, на глазах у ее племянницы, на глазах у людей, многие из которых, несомненно, в своих суждениях о ней и отношении к ней будут руководствоваться вашим поведением, вы походя, из минутной гордыни, посмеялись над ней, унизили ее… Ваш поступок не делает вам чести, Эмма! Он также не делает чести мне, однако я почитаю за долг и буду, буду, пока могу, говорить вам правду, на деле доказывая вам, что я вам друг, самым справедливым, беспристрастным отношением, которое со временем вы оцените больше, чем сейчас.
За разговором они не заметили, как подали карету. Прежде чем она нашлась с ответом, он уже помог ей сесть внутрь. Он превратно истолковал чувства, заставившие ее отвернуться и упорно молчать. Эмма просто злилась на себя, чувствовала горькую обиду на себя и раскаивалась. Говорить она была не в силах и, усевшись, на мгновение в бессилии откинулась на спинку сиденья. Затем, упрекая себя за то, что не попрощалась с ним, никак не ответила, покидает его с угрюмым видом, она высунулась из окошка, готовая окликнуть его, помахать рукой, показать, что он заблуждается, — но было уже поздно. Он повернул назад, а лошади уже затрусили по дороге к дому. Она все глядела ему вслед, но тщетно! Скоро, как ей показалось, на огромной скорости, карета уже спустилась с горы, и все осталось позади. Эмму мучила невыразимая досада, она почти не скрывала своих чувств. Никогда прежде не была она так взволнована, пристыжена, опечалена. Она получила горький урок. Невозможно было отрицать его правоту. Она чувствовала это всем сердцем. Как могла она быть такой жестокой, такой бессердечной по отношению к мисс Бейтс! Как могла так уронить себя в глазах того, чьим мнением дорожила! И как могла расстаться с ним, не сказав ни единого слова благодарности, сожаления, вообще ни единого доброго слова! Как он, должно быть, страдает!
Я цитирую этот отрывок полностью, чтобы мы могли оценить, как Эмму охватывают стыд и горе — горе, что она поступила плохо, смешанное с горем от того, что свидетелем стал человек, чье доброе мнение Эмме особенно важно, — а еще искреннее сожаление, что она так беспечно ранила другого. Динамика этого фрагмента, от укоров мистера Найтли до самобичеваний Эммы и ее сожалений, что она выглядела угрюмой и не желала с ним разговаривать (на самом деле она была просто очень смущена), — вот это и есть школа нравов во всей ее красе. Эмма проходит краткий образовательный курс, а вместе с ней и мы.
Полагаю, вы ничуть не удивитесь, что я полностью одобряю такое видение «школы нравов». Я действительно думаю, что мы способны научиться распознавать, что хорошо и что плохо, что щедро и альтруистично, а что жестоко и подло, на материале художественной культуры. Казалось бы, это настолько очевидно, что вряд ли стоит специального упоминания, — но я полагаю, что истину эту нужно время от времени переформулировать в категориях актуальных течений современной культурной жизни и общественного дискурса, явно изменившихся с тех пор, как это делалось последний раз. В последние годы я бы отметил два таких заметных течения, и собираюсь рассмотреть каждое из них по очереди.
Первое — «теоретическое», включает постструктурализм, постколониализм, постмодернизм и т. д. В приложении к нашей теме оно примет вид максимы: для связи между литературным текстом и всей остальной жизнью характерны противоречия, опровержения, фрагментарность, разобщенность и бесконечная регрессивная последовательность диалектических толкований. Текст — это не прозрачное окно, как вы в невинности своей полагали, через которое идеи, объекты, события и персонажи видны с совершенной ясностью. Проблематично считать, что между текстом и остальной жизнью вообще есть какая-то разница, потому что «il n’y a pas de hors-texte» — вне и помимо текста не существует ничего. Когда я спросил ведущего практика постструктурализма, что это изречение означает, она сказала: «Ах, Деррида совсем не то имел в виду», — подтвердив и мои мысли, а именно что тайна сия глубока и не по силам моему скромному пониманию.